Все детство я жила в романах Диккенса, потом плавно переселилась в мир Драйзера. (конечно, русских классиков я обожала одновременно)
Так я докатилась до Розамунды Пилчер и сериала Аббатство Даунтон.
На эти каникулы у меня припасен Энтони Горовиц и его «Сороки-убийцы» Ни за что бы не купила роман с таким названием, но моя подруга сказала, что это именно то, что я люблю.
Мир Диккенса страшноватый. В нем выжить можно только вопреки, но почему-то именно английские толстые романы не давали уснуть в школе.
Самый грустный — «The Old Curiosity» На русский название перевели, как «Лавка древностей».
Иногда у романа такое название, что можно дальше не читать. Ты все уже придумал сам.
Иногда название романа становится твоей жизнью.
Так и получилось с «Лавкой древностей»
Когда мы жв Египте, то ездили на пирамиды почти каждую неделю. И там я собирала бирюзовые бусины и черепки от глиняных ламп. Я собирала свою первую Лавку древностей.
Потом была Ливия с ее удивительными римскими городами, Турция с ее византийскими мозаиками и Израиль с реликвиями уже другого порядка.
Вернувшись в Москву, я испытываю трепет и восторг от того, что могу показать на моих экскурсиях город семнадцатого века. Его мы можем увидеть, а не только вообразить.
В Москве дореволюционной, главным предметом для меня стали супницы. Они — символ ушедшего и мое желание показать, что можно и нужно иногда жить прошлым и это прошлое пустить в свой обиход.
В супницах у нас мандарины и печенье, салат оливье и мамины пирожки. Супница хранит ключи от дома и собачий поводок. В ней лекарства и запас колотого сахара.
Супницы были у нас дома, мне их отдают, дарят и иногда я их покупаю.
И вот за несколько дней до Нового года к нам приехал полубуфет.
Он ровесник моего дома. Кажется, что буфет отправился в долгое путешествие в Париж, но тоска по Родине заставила его вернуться.
Он сделан для большой семьи, для долгих обедов и моих бесчисленных супниц.
Я долго сомневалась, но когда он приехал, то стало понятно — он дома.
Пока все супницы стоят в ожидании новогоднего ужина, а буфет счастлив стать центром большой семьи, я сижу, пью чай и мечтаю о самой настоящей Лавке древностей, но со счастливым концом.
На даче время замирает. Особенно зимой. Завтракают в обед, идут на озеро и все — день закончился.
На даче на стуле висит купальник и лежит недочитанная книжка. Уехав в августе, все вместе мы собираемся на даче только на неделю зимой.
От Нового года до Рождества. Разгребаем засыпанные снегом дорожки, развешиваем гирлянды и топим, и топим печь.
В 19 веке и вовсе закрывали ставни и уезжали на зимние квартиры. Дачи пустели.
В Москве первые дачи появились в Сокольниках. Были они и в Кусково, и в Останкино. А знаменитые Перловка, которую устраивают чаеторговцы? А Малаховка, Кратово? Беседки, самовары, зонтики от солнца, звуки пианино, купание в озере.
Дачная жизнь — это билет в детство. Когда еще, сдав учебники в конце мая, ты был так безусловно счастлив отбывая на три месяца из города.
Дачный дождь в детстве, бежишь стремглав с озера босиком до веранды. А потом сидишь под одеялом с Конан Дойлем, а лес и дача за окном наполняются сумерками.
Чем дольше живешь, тем образы детства проступают все яснее, давая неожиданную опору. И дача в этих ранних впечатлениях, как черепаха, на которой все и зиждиться.
Варим варенье из маленьких красных яблочек, идем за туманом, сидим без дела в гамаке. Во взрослой жизни лето превращается в миг, а в детстве оно было бесконечным.
Дачи переменились. Уже не нужно прятать самовар на чердак и увозить в Москву дверцу от холодильника. В ссылку на дачу отправлен нарядный сервиз и библиотека. Любимый свитер и шерстяной платок.
Облачившись во все это, только на даче испытываешь такую грусть по всему, что ушло безвозвратно.
Дворцов сохранилось много, а вот жилых домов восемнадцатого века почти нет. Их после революции совсем не берегли. Разбирали на дрова. Но дому Муравьева-Апостола повезло.
Он уцелел.
В 1815 году Муравьевы-Апостолы переезжают в усадьбу.
В 1844 году Василий Левдик открыл в усадьбе на Старой Басманной приют.
К началу ХХ века усадьба пришла в упадок. Решено было её снести и возвести доходный дом. Комиссия во главе с архитектором Ф. И. Шехтелем провела в 1910 году конкурс проектов, но они, к счастью, так и остались на бумаге.
Музей декабристов открыли в 1986.
В 1991 году московское правительство вынуждено было закрыть музей, так как вследствие поспешных
и некачественных реставрационных работ над парадной лестницей обрушился потолок.
В 1991 году, а Москву по приглашению Советского фонда культуры впервые приехали потомки семьи Муравьевых-Апостолов.
Кристофер Муравьев-Апрстол так был поражён Россией, что принял решение восстановить дом своих предков.
Мы живем в эпоху, когда деньги самое главное. И вопреки этому живущий в Швейцарии Кристофер преодолевая все сложности нашей бюрократии, доводит практически безнадежную реставрацию до конца.
Дубовый паркет, лепнина, люстры — все было бережно восстановлено или сделано по подобию. Может быть поэтому дом получился таким настоящим.
Его аристократическая простота звучит вопреки настоящему времени.
Московский классицизм девятнадцатого века — это образ жизни. В этом доме все удобно, все соразмерно, все для долгой и счастливой жизни.
Дом, как и сама жизнь, поделён на две части. На внутреннюю и внешнюю. Но и внутренняя и внешняя Московская жизнь — это разговоры. И за этими разговорами и создаются тайные общества и рождаются идеи вложить миллионы в сохранение отчего дома.
Иван Матвеевич Муравьев-Апостол, отец декабриста, был дипломатом. Семья путешествовала за ним.
Но все дети ощущали себя русскими и это было частью их личности. Патриотизм без кавычек.
Рассматривая дом, прислушиваясь к нему ещё раз понимаешь, что ничего не понимаешь ни про декабристов, ни про то, что двигало декабристами и почему так получилось, что ничего не получилось.
После экскурсии я замёрзла, как никогда. Моя работа проходит на улице и большую часть года на лютом морозе и ветру. Я умею тепло одеваться, но с радостью избавляюсь от этой привычки на короткое Московское северное лето.
В этом году зама наступила без ожиданий.
Я ещё не достала запасы всего колючего и шерстяного с антресолей. И вышла сегодня легкомысленно всего в одних колготках, всего в одних брюках, всего в двух свитерах. Но главная проблема — обувь. Вышла на бульвар в финских валенках, которые моментально намокли. Вообщем, к концу экскурсии я была готова только бежать в тепло.
И побежала вдогонку за М5, который закрыл свои двери прямо перед моим носом.
Это традиция московских автобусов — убежать от пассажира.
Замёрзшая до крайней степени я уселась на скамейку на остановке. Почти на бульваре. Рядом бесшумно устроилась бабушка в беретке. Знаете этих московских бабушек в беретках? Я бы и сама хотела такой стать в ближайшем будущем, но береты мне катастрофически не идут.
До следующего М5 мерзнуть 6 минут.
Я погрузилась в мысли о моей горькой доле.
И вдруг бабушка говорит:
«Любите Жилярди? Доминико строил лучше отца. А какой портик? А ризалиты? А Лепнина? Лунин же это дом у Путятиных приобрёл. 32 сюжета на фасаде. А каким ещё должен быть символ послепожарной Москвы?»
Я слушаю, не дышу.
Но тут подошёл ее автобус.
«Вы же любите гулять по Москве? Приходите, пройдёмся с вами по бульвару» , — говорит она и двери ее автобуса закрываются.
Я Машу ей рукой со скамейки и только думаю — когда приходить? Когда приходить то?
Нужно было сесть в ее автобус и слушать, и слушать, и подружиться и гулять с ней по бульвару в любую погоду.
Села я в мой М5 и вдруг подумала.
А ведь и правда, у меня нет ни одной прогулки по бульварам.
Я столько о них рассказываю, но не гуляю по ним с вами! А летом нужно сделать прогулку — Один день на бульварах! Начать от Гоголевского, пообедать и дойти до Яузского!
Только бы не забыть до тепла.
Напомните мне, пожалуйста, в марте?
Есть у нас кладовка. Она же библиотека с лежанкой. Есть там даже окошко. Дети лежат там и читают, а в ящиках целый год отдыхают новогодние игрушки и гирлянды. А ещё у нас есть новогодний сервиз. Поэтому 30 ноября мы убираем привычную посуду и достаём тарелки с новогодними елями. И стелим новогоднюю скатерть.
Вы задумывались, что все, что мы делаем — это то, что будут помнить наши дети.
Меня всегда очень волновало, почему мы помним из детства именно этот день. Или именно этот миг. Незначительный в череде длинных дней детства.
Я вспоминаю часто огромное поле кактусов и бирюзовое небо Египта. Мне 5 лет. Мы идём с папой по этому полю и он поёт песню про Щорса. Солнце, лето, папа. А я рыдаю по судьбе этого Щорса. У которого голова обвязана и кровь на рукаве.
Знаете эту песню?
А ещё вспоминаю летнее утро. Мы с мамой на Казанском вокзале. Встречаем поезд. Мама уходит с проводницей и возвращается с огромной корзиной клубники. Такой огромной, что я могу поместиться туда целиком. Ее прислала мамина сестра мне на день рождения. А ещё там будет чак-чак и пирог с капустой.
Задумывался ли папа, начиная петь, что он формирует что-то очень важное у меня в душе? Он просто пел. А моя тетя, собирая клубнику?
Я часто спрашиваю у моих детей, что они помнят из детства. И это какие-то совершенно удивительные мелочи. Совсем не то, что я хотела бы. Но именно они произвели впечатление и будут вспоминаться.
Но я точно знаю, что повседневную обыденность родительского дома они запомнят и сохранят в душе.
Поэтому достаю сервиз, глажу скатерть.
И наливаю суп в супницу.
Ну не только суп.
Пусть подсмеиваются.
Это даже хорошо, что подсмеиваются над супницами.
И заодно надо мной.
Прямо на асфальте на блошином рынке мой взгляд остановился на книге. Среди ног и луж вдруг лежала одна из моих любимых книг. Которую, впрочем, я 100 лет не перечитывала. Именно из-за неё началась мое увлечение русским зарубежьем. Именно ее я читала ещё раз, когда училась в Париже в прошлом веке. Именно ее обсуждала с Верой Семеновной Клячкиной, в семейной могиле который был похоронен ещё один мой любимый писатель — Борис Зайцев.
Сейчас самое время перечитывать и Паустовского, и Зайцева, и Бунина. Тогда все происходящее в дне сегодняшнем становится немного понятнее или наоборот запутывается окончательно.
«Яша вбежал ко мне в комнату. Пришел Назаров. Яша кричал, что белые бегут без единого выстрела, что в порту — паника, что французский крейсер бьет в степь наугад и что нужно немедленно захватить самое необходимое, сложить маленький чемодан и идти в порт. Там уже началась посадка на пароходы.
— Ну и что же, — сказал я ему. — Идите. Это — дело вашей совести. Но я считаю, что никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя бросать свою страну. И свой народ.
— Да, — добавил Назаров. — Жизнь вне России не имеет никакой цены и никакого смысла. А если ваша жизнь, Яша, уж так драгоценна, — не знаю для кого, — так бегите, черт с вами.
— Глупости! — пробормотал Яша и покраснел до того, что на глазах у него выступили слезы. — Все бегут. Это меня засосало. Ну, конечно же, я никуда не уеду.
Решения в то время требовали быстроты. Одна минута колебания могла исковеркать всю жизнь или спасти ее.
Яша остался. Он бурно радовался тому, что ни о чем уже не надо думать и не надо колебаться. Он даже вскипятил чай, мы наспех выпили его и пошли в Александровский сад"
Поиски, связанные с историей моего дома, привели меня вчера в удивительную квартиру.
Я торопилась после работы в дом, который хорошо знаю.
Дом, построенный для артистов театра Вахтангова.
Зашла и потеряла дар речи.
Анна Марковна, хозяйка квартиры, рассказывала так, что я запуталась в портретах и именах. Просто слушала рассказ, как музыку.
«Отодвинули диван, чтобы впервые отдать его в перетяжку, а там вот такое сокровище — ещё портреты в старинных рамах»
Воспоминания живут здесь в огромном буфете, в цветах на подоконнике, старинном высоком диване и под зелёной лампой, на столе в центре комнаты.
«Я сажусь вот сюда, в кресло и советуюсь с бабушкой. Дедушка мне во сне рассказал, где искать его архив. С раннего утра поехала на дачу и на чердаке, не сразу, но нашла синий чемодан с документами»
И ещё про работу с воспоминаниями: «Я не могу их подвести, они на меня надеятся»
И Анна Марковна нашла и показала мне портрет моего соседа, поступившего в Театр Вахтангова в начале 20х годов! И обещала найти о нем информацию.
Жизнь в таких домах идёт вне времени.
«А как ваши дедушка и бабушка восприняли революцию?»
«Никак, они в этот момент репетировали премьеру», — говорит внучка Веры Константиновны Львовой и Леонида Моисеевича Шихматова.
Зовите в гости, ходите в гости.
Эта московская традиция в последние годы почти сошла на нет.
Испеките пирог, позовите детей или родителей, подруг и тех, с кем вы давно не виделись. Просто так, не дожидаясь повода или праздника.
Печатайте семейные фотографии и делайте альбомы. Подписывайте книги, заказывайте гравировки на серебряных ложках. Вещественная память важна тоже.
А главное — поговорите со старшим поколением, запишите воспоминания, посмотрите вместе старые фотографии и подпишите их.
Благодарите по поводу и без повода.
И ещё раз вспоминаю Окуджаву.
«Давайте говорить друг другу комплименты, ведь это все любви Счастливые моменты»
Вчера шёл дождь. Дома было хорошо.
Но я собралась, надела все непромокаемое, что было и пошла к вам на встречу.
В пятницу под дождем мы пошли гулять. И никто не остался дома, никто не вернул билет.
Теперь у меня есть волшебный фонарь и я радуюсь, как проявляет его свет в московских сумерках выражение лиц московских львов, как оживают чугунные ограды и козырьки, как пляшут их тени на фасадах домов.
Радуюсь, как ребёнок.
Каждая экскурсия, перефразируя избитую фразу — маленькая жизнь.
Каждый раз происходит что-то для меня необыкновенное. Я ловлю чей-то внимательный взгляд, нам встречается местный житель, спешащий поделиться важным и неотложным, приходит послушать неторопливый кот.
Вчера утром мы исследовали Никитскую. Я останавливаюсь всегда перед Петром Ильичем Чайковским. Рассказываю, что важно для меня из жизни Московской консерватории.
Мы почти закончили и вдруг из Консерватории вышла печальная процессия. За ней шли только два человека- сын и внук, подумала я. Они проследовали мимо нас и Петра Ильича, дошли до пешеходного перехода и зашли в Храм Малого Вознесения, на отпевание.
А вслед им медленно шли консерватские преподаватели. Всего несколько человек.
Я потом нашла объявление. Прощались с профессором кафедры истории зарубежной музыки Московской консерватории, кандидатом искусствоведения.
Она родилась в 1939 году, закончила ЦМШ, потом Консерваторию и всю жизнь работала здесь же. В Консерватории с ней и попрощались.
Я все время думаю о том, какой это подвиг связать жизнь, посвятить себя единственному. Не метаться, не искать себя, не бросать и разочаровываться.
Сразу найти главное и ему посвятить жизнь.
Помню воскресенья в детстве, когда мы в Москве. Осень или зима, весна или лето. Хочется пойти погулять с подружками, но мы едем в Донской монастырь. Папа тут почти со всеми знаком. Он специалист по восемнадцатому веку. Екатерина Вторая и Павел Первый садятся с нами обедать, едут на дачу. Или мы отправляемся к ним на Мальту или вот в Донской монастырь. Весь цвет и свет эпохи тут. Папа бродит среди памятников, ну и мы за ним.
Тогда, в детстве для меня это место почти лес. Скульптуры, памятники, тишина и никого. Такая пронзительная заброшенность и покинутость, отстранённость и полумрак. Меня очень занимали надгробия. Я всегда умела придумывать истории и в Донском для этого у меня было время.
Все, что связано с детством мы любим безусловно. Счастливое свойство памяти — помнить только хорошее. Поэтому Донской для меня про безусловную любовь.
Так сложилось, что одни из первых экскурсий я начала водить именно сюда.
И даже придумала «Один день в Донском монастыре»
Сначала гуляли по району Шаболовки, рассматривая постройки Романа Клейна, вспоминая Шервудов, инженера Шухова. Зашли и в конструктивистский квартал, продвигаясь по Московской тридцатиградусной жаре к монастырю.
В это день мы впервые побывали в ризнице и впервые обедали в монастырской трапезной. На столе были невероятные букеты гортензий и флоксов из монастырского сада.
Мы обошли весь монастырь, взобрались на стены и даже побывали в башне, долго ходили по некрополю и увидели Большой и Малый соборы и Сретенскую церковь.
Ну, а совсем вечером пили чай с монастырскими слойками и слушали лекцию о ювелирах Сазиковых, которые похоронены в Донском монастыре.
Я совершенно счастлива, что все задуманное получилось и очень благодарна всем, кто пришёл и помог.
Приходите в Донской монастырь помолиться, на экскурсию или просто так.
Это необыкновенное место в центре Москвы точно изменит вас к лучшему. Я верю, что рано или поздно в монастыре появится музей, посвящённый истории Донского монастыря и некрополя.
Из окна нашей дачи видно дерево грецкого ореха. И это создаёт иллюзию, что я Крыму. Что мы идём трёхнедельным походом, то взбираясь, то спускаясь с высоченных гор. А в кармане у меня цветочки лаванды, которые я сорвала на огромном заброшенном крымском поле. Я время от времени растираю парочку между пальцами, вдыхаю аромат лаванды и иду дальше.
А ещё из моего окна видно озеро и вечером, когда мерцают огоньки, кажется, что я сижу на даче в Бююкдере. На даче под Стамбулом, в самом сказочном доме в моей жизни. Это огромная территория, купленная Российской империей под Стамбулом для летней резиденции посольства. На самой верхней точке огромного заросшего парка стоял домик посла, построенный в девятнадцатом веке. Этот домик много лет был необитаемым и мои родители обжили его, когда получили назначение в Турцию. И там на скамейке был виден изгиб Босфора и так же мерцали огоньки, как сейчас на Плещеевом.
А ещё из моего окна видна даль Плещеева озера, которая так напоминает даль Генисаретского моря.
А вокруг дома у меня растут чертополохи. Точно в такие я впервые влюбилась в Шотландии.
Я ставлю их в вазу и вспоминаю волшебное путешествие много лет назад, когда на Корноульских обрывах и пустошах нас поливали бесконечные дожди в разгар лета и мы все купили непромокаемые и непродуваемые куртки, как у королевы Елизаветы.
Я теперь почти, как героиня моей экскурсии, жившая в доме Гаркави. В страшном семнадцатом году она сидела в своём вольтеровском кресле в доме на Арбате и смотрела в окно на липу. И в ее жизни совершенно ничего не изменилось. Правда уже в восемнадцатом ее прямо в кресле привезли ее в поезд на Париж. И в этом же кресле поставили ее перед окном с липой, но уже на Монмартре.
К чему я все это?
Пошла сегодня и нарвала лаванду в саду пред домом, растерла между пальцами и поняла, что все в этом мире видимость.
Кроме воспоминаний.
Хочу сохранить этот снимок на память. Лето, когда ценишь каждый день, когда фиксируешь и складываешь, как гербарий — воспоминания. Начала опять вести дневник. Последний раз подробно вела, когда училась в Париже. Так хорошо сейчас перечитывать эти тетрадки.
Вся жизнь впереди. Представляете? Вернуться к себе, когда вся жизнь впереди.
Хочу, чтобы сегодняшний дневник я перечитывала в 70. Когда внучки достанут из дачных закромов детские платья дочек. Я все сохранила. Все мне говорили: зачем? А я переложила все лавандой и убрала в коробки. Я и Лего сына сохранила. Он днями строил из него города. А второй сын не строил, но решил стать архитектором. Пусть у него все получится.
Лето, когда хочется перебирать фотографии и перечитывать письма.
Времени нет, сил ещё меньше.
Лето, когда вдруг начинаешь отчетливо понимать, что и как происходило 100 лет назад и видишь, как в судьбе близких все повторяется, как по написанному.
Лето, когда дети проснулись после обеда и пошли на озеро.
А я сижу над текстом, который не пишется и не правится.
Потому, что над озером марево, а впереди только хорошее.
Давно я стремилась в этот дом. Тут пришла, стою, рассматриваю.
Вдруг к двери подходит дама преклонных лет. Стоим вместе молча. Минут через 5 она нажимает код и я решаюсь зайти.
«Кудай-то вы?»
Я обреченно останавливаюсь и начинаю говорить, что я занимаюсь историей доходных домов в Москве и давно хотела зайти в этот дом архитектора Никонова.
Дальше выслушала монолог о том, как она желает провалиться сквозь землю всем захожанам. А потом мы проговорили 2 часа в полумраке подъезда. Нину Павловну привезли из роддома прямо сюда ещё до войны. Она помнит камин в подъезде, все витражи, усердных дворников и много, много хороших людей.
«А ведь мы и ключи от комнат никогда не уносили. Комнат у нас в квартире 8 и сейчас все коммунальные.
Все знали, кто и где оставляет ключ. У нас в ящике столика лежал, у соседа в кармане пальто у входа, у Марии Леонтьевны в блюдечке цветка. И вот приедет тетя из Павловска, возьмёт ключ, а потом сосед позовёт ее чай пить. У соседа всегда баранки были. Где он их брал всегда свежими? А когда Папа умер, народу было у нас — половина города. Все соседи посуду нам дали. Вечером приходим на кухню, когда все разошлись. А посуда вся и помыта и на полочки расставлена"
Тут Нина Павловна вдруг тихонько заплакала.
И мы стояли с ней, вспоминая минувшие дни. «Деньги людей портят, моя дорогая», — сказала мне Нина Павловна напоследок.
А потом я пошла наверх, посмотреть красоту и запустение одной из самых нарядных петербургских парадных.
И как хорошо, что пошла я одна, отправив детей в Эрмитаж, просто побродить по городу. И город сразу приготовил мне такую пронзительную встречу.
А архитектор Николай Никитич Никонов родился в Ярославской губернии. Это же хорошо видно, правда? А учился у Ипполита Антоновича Монигетти.
Для того, чтобы рассказать о городе нужно хорошо знать классическую литературу, любить ее, понимать, помнить и применять к городской жизни. Нужно неплохо разбираться в архитектуре, живописи. В истории Древнего мира, отлично знать восемнадцатый век. Обожать интимный усадебный классицизм и рассказать, как дома могут выражать сущность их обитателей. Помнить, какие ложи в Мариинском театре или в Большом передавались по наследству и утверждать, что у каждого в девятнадцатом веке была в подругах балерина.
Признавать спорность настоящего времени и видеть в будущем безысходность.
Не уставать вновь и вновь останавливаться и замирать перед залитым тёплым золотым светом Кремлем или северным серебряным светом Петербургом.
Быть проникнутым духом преклонения перед архитектонами и архитекторами недавнего, ещё не прошедшего времени. Настаивать на том, что критерии мастерства должны быть высоки и строги и подсмеиваться над купечеством московским или петербургским, которое, как кажется, все вышло из ярославской земли. Хотя, конечно, не только купечество. Уметь понимать взаимосвязи и видеть важное даже в мелкомасштабных деталях.
Очень важно иногда сбить фокус, перенастроить взгляд, остановиться. Не буквально, а наоборот. Пойти в другую сторону. Не испугаться выпасть из процесса.
Это все мысли вслух.
Папа мне всегда говорил — не трать время на вегетативный туризм.
Под вегетативным туризмом он понимает все, кроме музеев.
Не трачу, Папа!
Вся моя жизнь состоит из деталей. Именно мелкие подробности, незначительные события, мимолётные взгляды, случайные мелодии. Пестрый ковер.
Хочется, чтобы это был легкий и яркий Килим на полу моей любимой террасы у монастыря Пантократора в Стамбуле. Или гобелен в Клюни — дама с единорогом и всякие мелкие животные и цветы. Но часто получается неподъёмный ковёр со стены типового советского дома, которого в моей жизни никогда не было.
Я встаю очень рано, даже не знаю как это — выспаться. И встать, как проснулся.
Нужно приготовить всем завтрак.
Но сначала я завариваю чай, наливаю его в любимую чашку. И иду разговаривать с цветами. У моей мамы самые красивые цветы в горшках. У неё целый сад. Чего там только нет — все цветёт и благоухает. В чем секрет, спрашиваю я маму.
Разговаривай с цветами и все будет хорошо.
Вот я и разговариваю. Как и в жизни разговоры не всегда помогают. Но я стараюсь.
И вот в моем саду пополнение. Подружка посадила мне в супницы невероятной красоты суккуленты. Я думала, что это будет что-то неприхотливое. Но нет. Я разговариваю с ними особенно усердно. Ищу им полутень и поливаю почти из пипетки. Разговариваю с ними и заодно с удивленными супницами, выполняющими теперь необыкновенную роль.
В окне уже не зелёная дымка, а вполне уверенный май.
И заканчиваются мои пять минут утренней тишины. Время, когда город дремлет, дом дремлет, весь мой мир дремлет.
И кажется, что впереди лето, дети совсем маленькие и мы скоро сядем в машину и поедем на берег холодного Балтийского моря.
Почему супницы?
Потому, что этот вышедший из моды предмет для меня — символ семейного обеда, лета на веранде, когда все дома и никуда не торопятся.
Неспешность, тишина послеобеденного июля, неоконченная пьеса.
Роскошь побыть всем вместе. Расставить тарелки, испечь пирог, сварить компот, достать льняные салфетки.
Супницы не только для второго.
И торжественного обеда.
В них прекрасно хранится тепло макарон, пирога, пельменей, плова.
Оладьи, блины, омлет — все я подаю в супницах.
Они бывают разных размеров. Не думайте, что если вас только двое, то вам не нужна супница.
Сейчас супницы мне очень помогают, когда я принимаю гостей в Переславле.
За обедом они — главные героини.
Первую супницу мне отдала мама. Бабушкина, немецкая. Она и сейчас у меня на почетном месте.
Те, что на снимках от больших и нарядных сервизов. Сервизы купили, а супницы остались.
Представляете?
Я не могу убедить обладателей сервизов, что супница — совершенно необходимый предмет
Но я забираю их к себе и везу домой с блошиных рынков Москвы и Петербурга. И из моего любимого антикварного магазина под Калининградом.
Отмываю их содой и лимоном и делаю главной королевой стола.
И буду продолжать в надежде, что и мои дочки будут делать так же.
Когда стоишь у входной двери, не видно конца коридора. Слышно только, что на кухне суета. Пахнет печеньем и убежавшим молоком. Слышен звон тарелок и разговоры вполголоса. Прямо у входа кабинет. Он с большим полукруглым окном, тяжелой зеленой занавеской, перехваченной лентой с кистями. В кабинете полумрак, посетителей нет. Дальше дверь в гостиную. За гостиной — столовая. Там уже накрыли к чаю. А дальше и дальше и ещё дальше вдруг время закручивается в спираль и вместо спальни родителей комната с тахтой и Польской стенкой. На стене ковер, а выше — портреты японских красоток в купальниках. И телевизор рассказывает последние известия.
Ещё один виток и мы на кухне. Кухня опустела. Одиноко висит огромная полка, которая была на каждой коммунальной кухне. На окне занавеска, на полу линолеум, на стене задвижка — воспоминание о печи, о пирогах, кулебяках, домашних праздниках и о кухарке Прасковье, которая текла самые тонкие и вкусные на свете блины.
Вся эта прежняя жизнь перелистывается в этой квартире, как книга, но книга полная не только воспоминаний, но и звуков и запахов.
Этой квартире очень повезло. Теперь здесь будут жить люди, которые видят и хотят прочитать эту книгу воспоминаний. Книгу, которая идёт впридачу к каждой квартире из «старого фонда»
Изумительные двери архитектора Дубовского сохранились все, кроме одной. Паркет будет отциклеван, окна пошкурены, кремоны смазаны, лепнина очищена от 10 слоев краски.
И я верю, что будет найдена печь и на кухне совсем скоро будут снова печь самые вкусные блины для большой семьи, которая сохранит и воссоздаст то, что было придумано архитектором 100 лет назад и что невозможно уничтожить человеку.
Кофе Мазагран подавали в кафе Филиппова в начале XX века и стоил он 20 копеек. Подавали в высоком стакане, который вы видите на фотографии.
Откуда появилась форма и рецепт?
Французская Википедия рассказывает, что пить из Мазагранов начали с 1837 года. Когда французские солдаты сражались в окрестностях крепости Мазагран. С молоком были перебои. И жара в Алжире стояла непереносимая. Поэтому кофе пили холодным, добавляя в него какой- нибудь алкоголь. Возвратившись в Париж, привычку к новому Кофе из высоких стаканов привезли с собой. В литературе постоянно встречается упоминание кофе Мазагран.
Алжирский кофе стали подавать следующим образом. На кубики льда наливали горячий Кофе и добавляли лимон и ром. Собственно с этого и начался холодный кофе.
В 90е о Мазагранах вспомнили в Старбакс. Придумали несколько разных кофейных напитков. Все это закончилось фраппуччино, который в сети подают до сих пор.
В стаканах Мазагран кофе иногда подают и в Париже. Долгое время стаканы выпускала мануфактура Лимож. Собственно их стаканы можно сейчас найти на антикварных рынках во Франции. И их вы видите на фотографии. В такой Мазагран входит примерно 150 мл, высота примерно
А домашние очень любят Кофе именно из Мазагранов. Он из них особенный — утверждают.
Есть у меня экскурсия в Романов переулок. В огромной квартире живут уже сто лет четыре поколения одной семьи. Живут-поживают, иногда вспоминают о прошлом, открывая альбом с фотографиями. Не меняют окна, не белят потолки, не меняют мебель.
Образ жизни этой семьи — ни о чем не сожалеть и никуда не торопиться.
А квартира полна воспоминаний.
Греть руки в горячей воде, чтобы играть на рояле во время войны, видеть из окна Никитский монастырь, которого нет, дверной крюк на чёрный ход, печи в каждой комнате, картины и мастерская прямо в гостиной и радость от того, что все удалось сохранить.
Как за соломинку, я хватаюсь за такие квартиры, за таких людей. Вокруг — непроглядная тьма. Пробираешься сквозь неё, но выхода нет.
Снова размышлять о том, в каком городе мы живем я начала после экскурсий для французов.
Новый дом лучше старого? Это чепуха, говорят мне они. Новая мебель лучше бабушкиного комода — это ерунда. Такого быть не может.
Может. Мы уже все выкинули за 20 век. Поменяли дерево на условную икею. И обратного пути у нас нет.
Для меня реакция людей именно на эту экскурсию — лакмусовая бумажка.
Зовите меня в гости, если вы живете в такой квартире, пожалуйста. Я могу сохранить вашу приватность и просто записать воспоминия